Пушкин и его правописание

Пушкин и орфография

«Много сказано о том, что ныне существующая орфографическая норма в русском языке сформировалась достаточно поздно и что к поэтам и писателям XIX века претензий быть не может. И все-таки некоторые правила существовали, как и люди, которые с удовольствием их нарушали. Так Пушкин, считающийся создателем современного русского языка, весьма вольно обращался с окончаниями. В «Евгении Онегине», например, он пишет о семинаристе в «желтой шале», а в «Дубровском» о маленьком человеке во «фризовой шинеле». Пушкин спокойно мог написать «селы» и «бревны», вместо «села» и «бревна», а также «серебряной» вместо «серебряный». Лингвист и литературовед Григорий Винокур объяснял это тем, что языковое сознание поэта было крепко связано с народными говорами. Однако ошибка есть ошибка, как ее ни назови».
Подробнее на livelib.ru:
https:
//www.livelib.ru
/articles/post
/34333-negramotnye-pisateli-

Звук «и» стискивает значение, что сохраняется за звуком, или закреплено им — можно сказать «под ним»; звук «е» возводит в некоторую степень, возвышает разворачивает, поэтому, «при» и «пре» имеют разные конструктивные особенности в семантике.
Разумеется, когда составляем документ, то нужно следовать строго общеупотребимым, и что называется, законным, грамматическим нормам. Но когда пишем стихотворение, то мы творим, мы исследуем слово. И надо понимать, что многое зависит от контекста. Тем более в поэтическом произведении.

«Селы» это не «села», это именно что СЕЛЫ.
В общеупотребительном значении так не говорят и не пишут. Но в стихах можно.

ВОСПОМИНАНИЯ В ЦАРСКОМ СЕЛЕ
.
«И быстрым понеслись потоком
Враги на русские поля.
Пред ними мрачна степь лежит во сне глубоком,
Дымится кровию земля;
И селы мирные, и грады в мгле пылают,
И небо заревом оделося вокруг,
Леса дремучие бегущих укрывают,
И праздный в поле ржавит плуг».
.
1814-1822

Здесь «селы мирные» просится на созвучие «силы мирные»; это поэзия, и вместо того, чтобы задуматься для чего так Поэт свершил строку, мы? будем сетовать на его безграмотность?
Вот же как.

Статьи о Пушкине
Записка о правописании в издании сочинений А. С. Пушкина

Записка о правописании в издании сочинений А. С. Пушкина

Всеобъемлющий гений Пушкина охватывал все стороны духовной жизни его времени: не только интересы искусства, в частности — поэзии, но и вопросы науки, общественной деятельности, политики, религии и т. п. Тем более энциклопедистом был Пушкин как писатель: все, так или иначе связанное с литературой, было им вновь пересмотрено и продумано. Лирик по призванию, драматург, проложивший новые пути для русского театра, романист, создавший нашу прозу, поразительный переводчик, Пушкин вместе с тем был и историк, сумевший остаться самостоятельным в эпоху подавляющего господства Карамзина, и автор увлекательных путевых записок, и деятельный журналист, сам — редактор-издатель лучшего временника его дней и усердный сотрудник других изданий, где помещал свои вдумчивые безошибочные критики, заметки на самые разнообразные темы, острую полемику. В то же время Пушкин посвящает свое внимание вопросам истории литературы, теории поэзии, техники стиха, грамматики и, наконец, орфографии, как теснейшим образом связанным с литературой. И вся эта разносторонняя деятельность образует стройное целое, потому что отражает единое миросозерцание, составляет различные проявления единой, цельной личности великого поэта.

Словно предвидя, что жизнь его будет безвременно оборвана, Пушкин как бы торопился набросать на бумагу свои мысли, свои наблюдения по поводу самых разнообразных вещей, начиная с вечных «мировых» вопросов, кончая «историческими анекдотами». Эти беглые заметки, в том виде, как они дошли до нас, вероятно, не предназначались для печати; тем не менее в этих разрозненных страницах везде сквозит гениальная прозорливость Пушкина, и взятые вместе, они оказываются как бы продуманной системой взглядов и убеждений. Одна мысль поддерживает другую, первое суждение поясняется вторым, случайное замечание получает новый смысл в связи с остальными. Как сочинения Пушкина, так и его убеждения — это живой организм, из которого нельзя изъять одну часть, не повредив целого. Удаляя одну заметку Пушкина, мы лишаем ряд других пояснительного толкования. Устраняя один из взглядов Пушкина, мы отнимаем часть их силы у других. Пушкина должно принимать в его целом, и только тогда получаем мы в полноте грандиозный облик нашего национального гения.

«Только революционная голова, подобная Марату и Пестелю, может любить Россию, — так, как писатель только может любить русский язык». И Пушкин, действительно, любил русский язык, которым владел с таким совершенством, а любя, не мог не стараться этот язык осмыслить, вполне уяснить себе. Среди тех беглых заметок, о которых мы упоминали, значительная часть посвящена именно вопросам языка, в том числе грамматики и правописания. Эти заметки составляют столь же необходимое звено в общей цепи размышлений Пушкина, как и все другие: о драматургии, например, о роли критика, о назначении журналиста…

соблюдены и самые взгляды Пушкина на язык, на грамматику и на правописание. Изменяя их, мы тоже отнимаем что-то, и весьма существенное, у цельного облика Пушкина.

Заметок Пушкина, непосредственно касающихся правописания, дошло до нас около десятка. В процентном отношении это — немалое число, принимая во внимание все то разнообразие интересов Пушкина, которое было вкратце охарактеризовано. Важно то, что к вопросам, как должно писать, Пушкин возвращался не раз, относился к ним не безразлично. Пушкин думал над русской орфографией, давал себе определенный отчет в том, почему то или другое слово писал так, а не иначе. Например, в одной заметке Пушкин обсуждает, как писать «юбка» или «юпка», решая вопрос в пользу первого написания; в другой — предлагает писать «телега» от «телец», в третьей — «двенадцать» от «двое-на-дцать»; далее защищает написание «цыганы», а не «цыгане», и т. п. Но еще важнее, что в зрелые годы жизни Пушкин сам держался вполне определенной орфографии. В детстве и в ранней юности он, естественно, подчинялся господствовавшим правилам. Но начиная с 20-х годов во всех рукописях Пушкина сказывается единая, притом своеобразная орфография, отвечающая общим взглядам поэта. В отдельных случаях, особенно в скорописи, в черновых набросках, есть отступления от этого правописания, но в целом оно выдержано и крайне характерно. Можно и должно говорить о «пушкинском правописании», тогда как определенной орфографии, тем более самостоятельной не было не только у Жуковского, Боратынского, Дельвига, но даже и у Лермонтова. Те писали «как бог на душу положит»; Пушкин — следуя своим обдуманным взглядам на начертания слов.

«Пушкинское правописание» не совпадает ни с орфографией, принятой в его время, ни с позднейшей, установленной в середине века. Как один из ярких примеров «пушкинского правописания», можно указать на окончание прилагательных мужского рода в именительном падеже: Пушкин упорно писал это окончание «ой», а не «ый», т. е. «серебряной», «бронзовой» (а не «серебряный», «бронзовый», — беру эти примеры из середины стиха, а не из рифмы). Таким написанием объясняются весьма многие рифмы Пушкина. Именно, он совершенно свободно рифмовал прилагательные мужского рода в именительном падеже с прилагательными женского рода в иных падежах или с именем. Таковы, например, рифмы (выбранные из огромного числа подобных же): «затворник опальной — с отрадою печальной», «отшельник бессарабской — сказочкой арабской», «шалаш убогой — лесной дорогой», «сон глубокой — беглянки черноокой», «жар полдневной — с царевной», «конь ретивой — гривой», «остов гордой — мордой» и т. п. По той же причине Пушкин мог позволить себе рифмовать: «дальной — печальной», «Долгорукой — наукой» и т. п. При ином написании все эти рифмы исчезают или становятся неправильными, натянутыми, между тем Пушкин неправильных римф всегда избегал. Пушкин настолько строго следовал своему написанию, что даже избегал рифмовать такие прилагательные мужского рода в именительном падеже со словами на «ы», что весьма обычно у современных поэтов, пишущих окончание на «ый». Только в виде исключения встречаются у Пушкина рифмы такого типа, например, «суровый — дубровы», и их очень немного. Несколько свободнее был в этом отношении Пушкин в причастиях, рифмуя, например, «оживленный — неизменны», вероятно, потому, что рассчитывал на сильное произношение двух «н», смягчавшее неточность рифмы. Во всяком случае, все эти особенности и оттенки пушкинской рифмы пропадают, если не сохранить его правописания. Без такой орфографии становится непонятно, почему Пушкин избегает рифм «ый — ы», и вообще получается неверное представление об отношении Пушкина к рифме: кажется, что он охотно позволяет себе неточные рифмы, тогда как в действительности дело обстоит совершенно наоборот.

— задача особого исследования. Но для характеристики значения пушкинской орфографии достаточно еще нескольких примеров. Так, несомненно, что Пушкин употребляя букву «е», придавал ей значение не только орфографическое, но и фонетическое. В корнях слов Пушкин ставил «е» приблизительно там же, где ее обычно ставили и впоследствии, за немногими исключениями («телега», «двенадцать» и др.). Но во флексиях Пушкин явно отличал неударяемое «е» от «е». Именно, он охотно рифмовал неударяемое «е» с неударяемым «и», но избегал рифмовать «и» с «е». Поэтому у Пушкина обычны рифмы, как «в самом деле — постели», «няни — в бане», «пени — перемене», но очень редки рифмы, как «горе — вскоре», и их скорее всего должно объяснять как «рифмы для глаза», которых Пушкин не был чужд. По-видимому, Пушкин в произношении редуцировал неударяемое «е» в «и», а неударяемое «е» в «я». Если изменить пушкинское правописание, исчезнет эта характерная особенность пушкинского произношения, отпадает один из элементов, по которому мы можем полнее узнать личность великого поэта. В том, что касается Пушкина, ничто не должно считаться нестоящей мелочью, и, если правописание Пушкина помогает нам ближе узнать говор Пушкина, это уже достаточный довод, чтобы сохранить в его сочинениях букву «Ь» там, где она поставлена в рукописях.

Отметим далее, что Пушкин держался в некоторых случаях своеобразных взглядов на род имен, писал, например, упорно «кудри хитрые», «кудри золотые», но «золотыя апельсины», и т. п. Если изменить окончания прилагательных множественного числа, эти особенности речи Пушкина пропадут также. При этом можно еще указать, что Пушкин довольно строго старался рифмовать «ые» с «ие», а «ыя» с «ия», например, «родные — какие». Точно так же строго рифмовал Пушкин «анье» и «енье» с «анье» и «енье», но избегал рифмовать с этими окончаниями «анья» и «енья». Вся эта характерная строгость пушкинских рифм видна только при пушкинском правописании. То же самое должно сказать об окончаниях с одним «н» и двумя «нн»: Пушкин строго избегал рифмовать одно «н» с двумя «нн», и где у него есть такая рифма, ее должно считать исключением, отступлением от обычных правил, поставленных себе поэтом. Поэтому необходимо сохранить, например, написание Пушкина «гостиная» через одно «н», иначе рифма «гостиной — половиной» окажется непушкинской, исключением, тогда как для Пушкина она была — точной.

«щастье», «нещастной» через «щ». Эта особенность опять-таки позволяет нам уяснить, как Пушкин сам произносил некоторые свои стихи. Например, он, может быть, не написал бы стиха: «Как щастлив я, когда…», если бы после «к» должно было стоять «сч». Вопрос об том, какие согласные Пушкин допускал сталкиваться в конце одного и в начале другого слова, — весьма важен для понимания просодии Пушкина. Но этот вопрос возможно изучать, вообще исследовать, только — соблюдая правописание Пушкина.

Наконец, напомним, что у Пушкина, особенно в ранний период его творчества, встречается значительное количество «рифм для глаза». Такие рифмы имеют смысл исключительно при пушкинском написании: иначе не получается ни созвучия, ни соответствия в словах. Именно, Пушкин рифмовал не только «возвращенный — смиренный», «осужденный — вселенной», «слез — перенес» (что остается внешней рифмой и при ином правописании), но также: «ея — своя», «златаго — мертваго» и т. п. Рифма «златого — Мертваго» (фамилия) — пропадает при всяком ином написании.

что пушкинское правописание позволяет нам выяснить целый ряд черт в личности поэта: его произношение, его говор, его отношение к рифмам, т. е. к технике стиха, его просодию, ту звучность, какую он сам придавал своим стихам, и т. д. Только сохранив правописание Пушкина, мы можем правильно оценивать внешнюю форму его стихов, так как только тогда рифмы, точные для самого поэта, остаются точными и для нас, сохранится звукопись Пушкина, будет видна его забота о сочетании звуков между собою и т. п. Только написав, как Пушкин, «цыгане», мы правильно прочтем стихи Пушкина; только помня, что Пушкин писал «Долгорукой», мы произнесем по-пушкински это слово, рифмующееся с «наукой»; только зная, что у Пушкина написано «близъ» с твердым знаком, «вкривъ» с твердым знаком (Пушкин писал также «близь»), мы не удивимся созвучию «вкрив — вручив», и т. п. Стремиться узнать Пушкина полно — наш долг, наша прямая обязанность. Издавая сочинения Пушкина, мы должны стараться дать книгу, по которой можно было бы как можно полнее понять весь облик Пушкина. Пушкинское правописание стоит в неразрывной связи с языком Пушкина и с его стихом. Изменяя пушкинское правописание, мы устраняем возможность узнать ряд сторон в личности поэта. По отношению к иному писателю это, может быть и не слишком важно. Но Пушкин был и остается нашим учителем в литературе и прежде всего — в языке и в стихе. Что написано у Пушкина, то считается каноном, как освященное великим поэтом. Поэтому видоизменять язык Пушкина есть уже преступление, а мы невольно изменяем язык, изменяя правописание. Вывод из всего сказанного может быть лишь один: при издании сочинений Пушкина можно держаться лишь одного правописания: пушкинского. Так сделано при издании Академии наук и в лучшем частном издании под редакцией проф. Венгерова; так должна поступить и Литературно-издательская комиссия. Как неосторожно было бы изменять правописание «Слова о полку Игореве», так неправильно изменять правописание Пушкина. Пушкин имеет право сохранить свое, им созданное, им обдуманное правописание. Издателям остается лишь следовать за Пушкиным.

Пушкин и его правописание

(По поводу академического издания)

I. Источником для суждения о языке и правописании Пушкина являются прежде всего изданные в разное время отдельные произведения поэта и собрания его сочинений. Критическое собирание, так же как и оценка данных письма и языка Пушкина, само собою разумеется, должны основываться на вполне доброкачественных, авторитетных текстах его сочинений. Нельзя, например, изучать правописание Пушкина по некоторым собраниям его сочинений, появившимся в 1887 году, после того, как для наследников поэта истек срок авторского права собственности на издание, и когда на книжный рынок были выброшены некоторые собрания сочинений Пушкина, изданные без серьезной ответственной редакции, напечатанные поспешно и иногда небрежно,

Мы имеем значительный фонд авторитетных „печатных“ произведений Пушкина, частию вышедших при его жизни, частию появившихся после его смерти. Напечатанные при жизни поэта одни только „художественные“ произведения в недавнем переиздании под редакциею Б. В. Томашевского и К. А. Халабаева, составляют большой том свыше 600 страниц. В числе старых издателей-редакторов сочинений Пушкина следует с признательностью упомянуть добросовестные труды по изданию пушкинского текста П. В. Анненкова, П. А. Ефремова, П. О. Морозова, С. А. Венгерова, Л. Н. Майкова, В. Е. Якушкина, В. И. Саитова, Б. Л. Модзалевского.

На основании того, что издано при жизни самого поэта, и того, что добавлено и проредактировано названными старыми пушкинистами, можно составить вполне ясный, достаточно точный и довольно полный свод материалов о языке и правописании Пушкина. Конечно, всякое новое научное издание должно превосходить предыдущие в отношении полноты текста и его точности. Однако было бы несправедливо слишком

умалять значение тех собраний сочинений Пушкина, которые вышли до настоящего юбилейного академического издания. Поэтому заявление, сделанное „От Редакции“ в I томе нового юбилейного издания сочинений нашего знаменитого поэта о том, что „Произведения Пушкина до сих пор не изданы с достаточной полнотой и удовлетворительной исправностью текста“ (стр. V), представляет, как мне кажется, положение дела с значительным уклоном к недостаточно обоснованному и несколько высокомерному осуждению. Нельзя также принять без оговорок и следующее заявление Редакции, что „Произведения, напечатанные при жизни Пушкина, были сильно искажены цензурой и небрежной корректурой“. Нет спора, что цензура искажала произведения Пушкина, но нельзя сказать, что „все“ произведения Пушкина искажались цензурой и все искажались „сильно“. Здесь, как и выше, во избежание недоразумений, следовало бы выразиться несколько осторожнее и точнее, не сваливая в „малую кучу“ достойных и недостойных, доброкачественное и неудовлетворительное. О корректурной небрежности изданий, напечатанных при жизни Пушкина, тоже нельзя говорить и столь огульно, и столь решительно. Это обвинение в небрежной корректуре, довольно несправедливое, падает или на друзей поэта, всего больше на П. А. Плетнева, так сказать „присяжного“ корректора Пушкина, следившего за печатанием произведений нашего поэта в его отсутствии, или на самого Пушкина, читавшего корректуры своих изданий, когда это было для него возможно, и читавшего с большим вниманием, что легко можно доказать письмами поэта и другими несомненными источниками. Кроме того, Пушкин следил за напечатанными без его корректуры произведениями и оставил несколько отзывов, определяющих корректурную исправность или неудовлетворительность напечатанного, и нет никакого сомнениями, что при перепечатке последних со стороны поэта были приняты меры к исправлению привлекших его зоркое внимание ошибок.

По прямому смыслу заявления о неудовлетворительной исправности прежде вышедших изданий сочинений Пушкина указанную нелестную рекомендацию придется сохранить и за недавно выпущенными собраниями „Красной Нивы“ (1930), Госиздата (1931) и „Academia) (1936), в которых деятельное участие принимали те же самые редакторы отдельных томов, которые подготовляют к печати и юбилейное академическое издание, например: М. А. Цявловский, С. М. Бонди, Б. В. Томашевский.

II. После этого небольшого вступления о старых текстах сочинений Пушкина я перейду к вопросам об орфографии и языке поэта, насколько эти вопросы освещаются текстами прежних изданий сочинений Пушкина и последнего юбилейного академического издания; с одной стороны, и, с другой стороны, насколько общие вопросы орфографии и языка подчиняют себе практику издания текстов Пушкина или какого угодно классического авторитетного писателя.

В чем главное отличие нового академического издания сочинений Пушкина? Читатель, познакомившийся с вышедшими четырьмя томами (I, IV, VI и VII) этого издания, без труда заметит три основные особенности, характеризующие это издание:

1. Оно выдвигает вопрос о произношении Пушкина с таким внима нием, с каким раньше к нему не относился ни один издатель-редактор

2. Новое издание сочинений Пушкина придает большое значение личной орфографии и личному языку поэта, на которые текстологи старого времени тоже обращали мало внимания.

3. Редакторы нового издания сочинений Пушкина не считают себя связанными столетней традицией издания текстов Пушкина и позволяют себе, в нарушение этой традиции, изменять орфографию, морфологию, лексику и пунктуацию текстов, изданных при жизни Пушкина, делая эти изменения частию на основании рукописей поэта, частию на основании личных критических соображений. На этих трех сторонах нового издания мы и остановимся в настоящих замечаниях.

III. Нет никакого сомнения, что редакторы издания сочинений Пушкина должны довольно отчетливо представлять себе особенности произношения Пушкина на основании имеющихся в печатных и письменных текстах поэта материалов. Это знание не раз может помочь им в разрешении некоторых затруднительных мест в текстах поэта. Так, форма в озиме (VI, 72) вм. в озими объясняется тем, что Пушкин произносил твердо конечные губные, почему и склонял это слово по мужескому роду (ср. тощий озим вм. тощая озимь: „Сочинения А. С. Пушкина“, изд. „Просвещения“, V, 618). Так, Пушкин писал, очевидно, по народному произношению: анбар („Граф Нулин“, изд. 1835 г., 56), черезвычайно (там же, 62), близь („Цыганы“, изд. 1835 г., 38; юбилейное издание дает здесь форму близ, II, 195), околодка („Повести Белкина“, изд. 1834 г., стр. XII). Правописание последнего слова указывает на произношение: околодок. Однако эти написания, ныне недопускаемые, не выходили из норм современного Пушкину орфографического обычая. Но не всё то, что полезно знать редактору сочинений Пушкина для понимания и оценки явлений его языка, нужно преподносить, в нарушение принятой самим же поэтом орфографии, современному читателю сочинений Пушкина.

Пушкин жил в эпоху становления русской орфографии. Школа и юношеские годы не дали ему такого правописания, которое отделялось строго от произношения, и в процессе записывания своей мысли, литературной и деловой, наш поэт часто отступал от книжной нормы письма в сторону разговорной. Перед нами статья В. А. Малаховского „Язык писем Пушкина“.1 В ней имеются многочисленные примеры в которых Пушкин писал слова по произношению его времени (акающему московскому) или же допускал ошибки в словах, происходящие

от произношения, не различающего неударяемых гласных русского языка. Приведу оттуда несколько типических написаний этого рода: здаров, егаза, далой, продовать, докожу, подрожает; собирись, напишит, голинькой; получешь, яишница; большова, другова; какого вм. каково и т. п.

Мы видим, что Пушкин в поспешном, нестрогом письме смешивает а и о, е и и, окончания во и го. Следует ли, однако, думать, что все образцы подобного смешения живой и письменной речи, которые могут встретиться в его рукописях, должны вноситься в тексты поэта, назначенные для общего чтения? Для этого нет ни нужды, ни цели. Против этого необходимо возражать, потому что тексты с такими орфографическими формами будут смущать читателей, будут восприниматься ими как неграмотные, и в действительности являются вульгаризацией традиционного печатного пушкинского текста, а не научной его подачей. И разве сам Пушкин или кто-нибудь из его друзей-корректоров когда-либо имел стремление вводить в литературное письмо столь непринятые в нем отражения живой речи? Совсем напротив, Пушкин просил, например, брата и Плетнева, в письме от 15 марта 1825 г., исправлять незамеченные им „ошибки правописания, знаки препинания, описки, бессмыслицы“, и мы знаем, что напечатанные при жизни поэта тексты в большинстве случаев отличаются довольно хорошей литературной орфографией. Я считаю, что отступления от литературного письма, принятого в старых пушкинских текстах, в пользу написаний, отражающих произношение поэта, — ошибочный прием, понижающий достоинство нового издания его сочинения. Приведу несколько примеров из последнего издания „Евгения Онегина“ (т. VI), где в строго орфографические тексты, изданные при жизни поэта, редакция нового издания вносит „поправки“ из рукописных или ранних печатных текстов, характеризующие звуковые особенности языка поэта, являющиеся фактом его „личной“ „домашней“, но совсем не „литературной“ орфографии.

Он по французски совершенно
Мог изьясняться и писал (6).1

Издания „Евгения Онегина“ 1829 г. и 1837 г. дают: изъясняться. Ср. на стр. 54 нового издания: неизьяснимою и неизъяснимою в изд. 1837 г.; изьяснялася на стр. 63 юбилейного изд. и изъяснялася в изд. 1837 г.; обьяты на стр. 118 юбилейного издания и объяты в изд. 1837 г.; обьемлет на стр. 125 юбилейного издания и объемлет в изд. 1837 г.

Вы также, маминьки, построже
За дочерьми смотрите вслед. (17)

Издания 1829 г. и 1837 г. дают: маменьки. Ср. на стр. 43 юбилейного издания: маминьки (род. пад.) и маменьки в изд. 1830 г. и 1837 г. Также:

блюдички на стр. 114 юбилейного издания и блюдечки в изданиях 1828 г. и 1837 г.

Да впроччем, другу моему
В том нужды было очень мало. (32)

Издания 1830 г. и 1837 г. дают: впрочем. Ср. впроччем на стр. 81 юбилейного издания и впрочем в изданиях 1828 г. и 1837 г.

Он в том покое поселился,
Где деревенской старожил
Лет сорок с клюшницей бранился. (32).
Татьяна с клюшницей простилась. (147).

Издания 1830 г. и 1837 г. дают: ключницей. Кстати сказать, оба издания имеют форму деревенский, а не деревенской.

Как поцалуй любви мила (41).

Издания 1830 г. и 1837 г. дают: поцелуй. Ср. на стр. 84 юбилейного издания цаловать и целовать в изданиях 1828 г. и 1837 г. в соответствующем тексте; цалуют на стр. 159 юбилейного издания и целуют в издании 1837 г.

Быть может в Лете не потонет
Строфа слогаемая мной; (49).

Быть может, в Лете не потонет
Строфа, слагаемая мной;

Так в издании 1837 г., цитату привожу полностью, чтобы указать преимущество этого издания и в отношении пунктуации. В издании 1830 г. такая же орфография, но после слова „строфа“ нет запятой.

И полны истинны живой
Текут элегии рекой (86).

Издания 1828 г. и 1837 г. дают: истины.

Отдельно приведу несколько примеров, в которых произношение Пушкина переводится в морфологические окончания слов.

Перед ним пестрели и цвели
Луга и нивы золотые,
Мелькали сёлы; здесь и там
Стада бродили по лугам. (31).

Издания 1830 г. и 1837 г. дают: села.

И за столом у них гостям
Носили блюды по чинам (47).

Издания 1830 г. и 1837 г. дают: блюда.

Из блюда, полного водою,
Выходят кольцы чередою (100).

Издания 1828 г. и 1837 г. дают: кольца.

Копыты, хоботы кривые,
Хвосты хохлатые, клыки. (105).

Издания 1828 г. и 1837 г. дают: копыта.

Иль длинной сказки вздор живой,
Иль письмы девы молодой (183).

Издание 1837 г. дает: письма.

Двойные окны, камелек
Он ясным утром оставляет (185).

Издание 1837 г. дает: окна.

Так зайчик в озиме трепещет,
Увидя вдруг издалека
В кусты припадшего стрелка (72).

Издания 1827 г. и 1837 г. дают: в озими.

Какое значение всех этих переделок старого орфографического текста на новый произносительный? Я думаю, что значение его чисто отрицательное: он нарушает стройность той литературной орфографии, с которой издавались тексты Пушкина при его жизни.

Во времена Пушкина, как и в наши, существовала определенная орфографическая система литературного письма. Эта система ни в коем случае не отвергалась нашим поэтом, и он прилагал все усилия строго следовать правописанию своего времени во всех своих печатных текстах. Там, где у него, как он выражался, на это дело не доставало глаз, он прибегал к помощи друзей, но стремление держаться общепринятой орфографии никогда не оставляло Пушкина.

Приведенные нами из юбилейного издания примеры написаний (в ограниченном количестве, не исчерпывающем всех хотя бы только характерных типов звукового письма): изьясняться, маминьки, впроччем, клюшницей, поцалуй, слагаемая, истинны — отнюдь не являются необходимыми в литературном наследии Пушкина. Например, в качестве противопоказаний, находим в том же VI томе: съехались (108), подъемлют (110), маменьки (228), впрочем (352, 561), поцелуй (288), истины (367), слагает (106), слагаемая (300).

Неважно, насколько часто Пушкин употреблял то или другое не орфографическое, неправильное написание слов. Важно то, что эти написания и подобные им, которые дает юбилейное издание, не входили в орфографическую систему времен Пушкина и совсем не идут к орфографической системе нашего времени. Если печатные издания времен Пушкина орфографическую форму клюшницей относили к числу „значительных ошибок“ и вносили в число опечаток (см. стр. 639 и 640), то

как же можно воскрешать ее в основном академическом тексте сочинений Пушкина? Все указанные нами нововведения в текстах юбилейного издания Пушкина должны были мирно пребывать в приложениях, в ряде старых сохранившихся редакций и вариантов, а никак не вноситься в основные тексты, к смущению и рядовых читателей, и читателей ученых. Для последних такой прием издания совершенно неприемлем. Если во времена Пушкина из произношения проникали, так сказать, контрабандой, в письмо формы: селы, блюды, копыты и т. п., то они никогда не находились под защитой грамматики и всегда рассматривались как неграмотные.

IV. Место сохранения подобных написаний, допускаемое во времена Пушкина, было лишь при положении в рифмах (например: селы — голы, копыты — обмыты и т. п.). Отступления от орфографической нормы ради рифмы широко применялись поэтами во времена Пушкина, нередко и им самим. Но в этом отношении юбилейное издание не обнаруживает стремления точно передавать тексты поэта и подчиняет историческую традицию применения „зрительной“ рифмы отчасти усмотрению редакторов, отчасти искусственным правилам. Эти правила совершенно снимают вопрос о зрительной рифме как закономерной основе в правописании стихов Пушкина. Они говорят: „В настоящем издании. сохраняются своеобразные грамматические окончания, не совпадающие с современными, например: бревны, селы, вместо современных: бревна, села; в шинеле, в шкале; дышет, слышет, вместо современных: дышит, слышит и т. д. “ По этим правилам неударяемое окончание прилагательных —ой заменяется окончанием —ый, но после задне-небных согласных, г, к, х, окончание —ой сохраняется (см. т. I, „От редакции“, стр. XII). Последним положением устраняется широко практикуемое в рифмах Пушкина сопоставление прилагательных на —ой вм. —ый в именительном падеже единственного числа с прилагательными и существительными на —ой, в других формах. Так, в VI томе юбилейного издания имеем рифмы: страсти нежной — (век) мятежный (8), гений величавый — славой (12), сцене скучной — зритель равнодушный (12—13), в картине верной — воспитанник примерный (14), прихоти обильной — Лондон щепетильный (14) и т. п. Здесь и дальше в подобных случаях издания 1829 г. и 1837 г. имеют в прилагательных мужеского рода последовательно окончание —ой: (век) мятежной, гений величавой, зритель равнодушной и т. п., так что рифма делается очевидной. Замечу, между прочим, что окончаний —ой после задненебных, в силу принятых условно правил, юбилейное издание нередко дает вопреки печатным текстам времени Пушкина. Ср., с одной стороны, в юбилейном издании, в VI томе: Лондонской (6), глубокой (8), легкой (18), долгой (26), сельской (27) и в изданиях 1829 г. и 1837 г.: Лондонский, глубокий, легкий, долгий, сельский.

При этом принятое юбилейным изданием „правило“ об окончаниях —гой, —кой, —хой в прилагательных тоже не выдерживается последовательно,

так что получается весьма пестрая орфография. См., напр.: господский (31), Ленский (36, рядом с Ленской), широкий (43), узкий, французский (46). Здесь последние два слова составляют рифму, но рифма сохранилась бы и при окончаниях —кой; при этом в тексте не было бы противоречивой орфографии: в одной строчке оказались разные окончания однотипных прилагательных.

Корсет носила очень узкий,
И русской H как N французский
Произносить умела в нос (46).

Это орфографическое оформление текста довольно неожиданно, так как беловая рукопись дает во всех случаях окончание ой: узкой, русской, французской (569—570).

В отличие от VI тома редактор IV тома сочинений Пушкина устанавливает орфографию во многих случаях по печатным текстам и не так усердно проводит указанные выше принятые для сочинений Пушкина „правила“ правописания, в кривом зеркале которых действительное правописаняе Пушкина отражается и неполно и неуклюже. В IV томе находим, например: поцелуев (9), весла, им. п. мн. ч. (16), робкий, жестокий (24), высокий (32), кольца (38), истину (44). Здесь совсем иначе устанавливается и пушкинское правописание слитных предлогов на старый ъ перед смягчающей гласной. Укажу: объемлет (8, 112), объехал (44), подъемлет (114) с ъ, хотя печатные тексты и дают колебания в правописании этой группы слов. Например, во 2-м издании поэмы „Руслан и Людмила“ (1828) из текста которой взяты данные написания, находим: обьемлет (11), обьехал (76); в „Кавказском пленнике“ издания 1835 г. видим: обьемлет (186), подьемлет (190), но в I томе юбилейного издания они напечатаны с буквою ъ. Сравнивая ранние произведения IV тома с позднее написанным „Евгением Онегиным“, читатель может вывести заключение, что Пушкин первоначально писал: объемлет, поцелуй, кольца, истина, а затем перешел на правописание: обьемлет, поцалуй, кольцы, истинна, что было как раз наоборот.

Большая часть того, что говорится „от редакции“ в приведенном выше положении о сохранении в текстах Пушкина некоторых „своеобразных грамматических окончаний“, только и может быть отнесена к правописанию слов в рифмах. Если мы пожелаем выражаться точным грамматическим языком, то, конечно, мы никак не можем назвать формы бревны, в шале, слышет „грамматическими“, хотя бы даже и „своеобразными“, ибо русская грамматика никогда не признавала их сколько-нибудь терпимыми для нашего литературного языка. Их допускала только поэзия и исключительно в рифмах. Эти уклонения от грамматических норм разрешались авторам в порядке „поэтических вольностей“. Исходя из теории этих „вольностей“ мы понимаем и признаем нормальной орфографию в рифмах: чернилы — могилы (I, 25), на

бекрене — при колене (47), в сомненьи — сочиненьи (мн. ч.; 99), юношески леты — туманной Леты (100), смятеньи — забыв сраженьи, мн. ч. (100), у порогу — дорогу (120), при сияньи — мечтаньи, мн. ч. (123), могилы — крылы (125), сени — колени (194), не хочут — хохочут (159). Мы видим, что Пушкин еще в юношеские годы не злоупотреблял правом „поэтической вольности“ в рифмах. Какой-нибудь десяток рифм с непринятыми формами слов для всего первого тома его сочинений составляет очень небольшое число нарушений в области русского правописания и грамматики.

Заметим, что в выше приведенных рифмах I тома часть пушкинских „вольностей“, без сомнения, закрыта от нас поправками юбилейного издания. Так, в стихотворении „Городок“ (95—106) видим рифмы: ночи — рощи (стихи 245 и 247), удалого — Свистова (стихи 382 и 383), которым в старом академическом издании (т. I, 1900 г.) соответствуют рифмы: нощи — рощи (67), удалова — Свистова (71).

Что касается до рифмы: дышет — слышит (275), то она вполне нормальна, так как по условиям русского произношения всякое неударяемое е, стоящее после ударения, произносится как и. Сравните рифмы: будет — разбудит (122), клонит — стонет (140). При этом форма дышет для эпохи Пушкина была не „своеобразной“, а единственной нормальной формой (формы: дышишь, дышит и дальше, по 2-му спряжению, были введены только Гротом). Форму же слышет признавать сколько-нибудь нормальной для русского языка эпохи Пушкина и вообще для русского литературного языка какого-либо времени нет никаких оснований. Печатный текст с формою слышет дан только в VI томе юбилейного издания:

Она дрожит и жаром пышет,
И ждет: нейдет ли? Но не слышет
(Стр. 71, Е. О., гл. III, строфа XXXIX).

Этот текст, хотя и основывается на беловой рукописи поэта (см. стр. 589), но в последней несомненная грамматическая ошибка, очевидно простая описка: верный текст дается в черновой рукописи, где находим рифму пышет — слышит (328—329). Такое правильное орфографическое оформление этих стихов установлено уже давно. См., например: отдельное издание „Евгения Онегина“ 1887 г. под редакциею В. Е. Якушкина, стр. 74; сочинения Пушкина, изд. Л. Поливанова, 1901 г., т. IV, стр. 216; изд. под ред. П. А. Ефремова, 1903, т. IV, стр. 91; изд. „Просвещения“ 1904, т. IV, стр. 95.

Несколько орфографических вольностей мы находим и в рифмах „Евгения Онегина“. Таковы: ныне — по латыне (7), героиной — Дельфиной (55), на бале — в желтой шале (63—64), обезьян — времян (75), мечтаний — няни, дат. пад. (88), по совету няни — в бани (101), в прежни леты — лорнеты (161), столицы — лицы (176). Сглажена вольная звуковая рифма в стихах:

Да кстати здесь о том два слова:
Пою приятеля младого. (163).

Издания 1830 г. и 1837 г. дают рифму в виде: слова — младова.

Странное слово героина в рифме с словом Дельфина, вероятно, плод какого-то недоразумения: издания 1830 г. и 1837 г. дают форму „героиней“, чего и следовало ожидать.

Формы предложного пад. на е от слов женского рода на ь, не закрепленные в рифмах поэта, нужно признать следами слабой орфографии или следствием корректурного недосмотра. Стих: И к стате я замечу в скобках (юбилейное издание, VI, 113) следовало согласовать не с рукописью, а с печатными изданиями времен Пушкина, которые дают правильную форму: кстати в слитном написании (см. издания 1829 г. и 1837 г.).

Если в рифмах Пушкина предложные падежи на и от слов женского рода на а, я следует считать оправданными, то вне рифмы они должны допускаться лишь после тщательной проверки источников. Укажу, для примера, стихи:

Но я плоды моих мечтаний
И гармонических затей
Читаю только старой няни,
Подруги юности моей (88).

Неправильная форма подруги, вероятно, взята из издания 1833 г. (я не имею его под руками), которое, если в нем так напечатано, дает неисправный текст. Правильная форма подруге находится в издании 1828 г и в черновой рукописи (369), что совсем не учтено и не использовано юбилейным изданием.

V. Отдельно скажу несколько слов по поводу встретившейся выше в I томе рифмы: не хочут — хохочут (159), которая находится в недавно открытом стихотворении Пушкина „Тень Фон-Визина“. Ее очень затруднительно признать пушкинской. Наш поэт, правда, употребил один раз слово захочем: в „Борисе Годунове“, в речи Шуйского, т. е. в отношении к началу XVII в., но, кажется, нет никаких следов употребления формы хочем в личном языке Пушкина. Вообще стихотворение „Тень Фон-Визина“ (т. I, 156—164), довольно поспешно занесенное в число несомненных пушкинских, содержит немало словоупотреблений, доказывающих что автор его слабо владел русским языком и не всегда понимал то, что пишет. Вот несколько примеров:

Гребет наморщенный Харон
Челнок ко брегу (156).

Грести — глагол непереходящий в русском языке, между тем к нему поставлено прямое дополнение: челнок.

В окошки миллионы скачут (157).

Выражение темное, кажется, просто лишенное смысла.

Иных — лозами наградить,
Других — венком увить свирели (157—158).

Выделенная курсивом фраза не имеет ясного смысла.

Уж вечер к ночи уклонялся (158).

Выражение слишком затейливое и необычное. Говорят: день склонялся к вечеру, имея в виду образ заходящего, действительно склоняющегося солнца. Но непонятно, как может склоняться вечер, тем более, как он может уклоняться?

Добрый наш поэт (Хвостов)
Унизывал на случай оду,
Как божий мученик кряхтел,
Чертил, вычеркивал, потел,
Чтоб стать посмешищем народу (158).

Что значит унизывать оду? Почему „божьи мученики“ кряхтят? Как можно приложить к процессу литературного творчества, хотя бы и письменного, слово чертил? Как мог Хвостов сделаться посмешищем народа, для которого он никогда не писал и который его не читал?

Хвалили Гений мой в газетах (159).

В эпоху юности Пушкина в газетах критических статей вовсе не печатали.

Анастасевич лишь один,
Мой верный крестник, чтец и сын (159).

Как можно быть крестником и сыном? Одно положение уничтожает другое. Что значит слово чтец; читатель или почитатель?

Блюститель чести муз усердный
Его журил немилосердно
И уши выдрал бедняка (161).

И буду в аде век писать
И причты диаволам читать.

Последняя строка лишена и смысла и ритма.1

Можно ли сравнить такие нескладные, темные, растянутые вирши в „Тени Фон-Визина“ хотя бы с самым слабым стихотворением Пушкина, всегда столь изящного, ясного, четкого, выразительного уже в первых своих юношеских опытах?

VI. Личная орфография Пушкина не была постоянной; она находилась в процессе последовательного движения от свободных непреодоленных

привычек юности (письма по произношению) к сближению с существующими нормами печатного литературного языка. Материал для обозрения этого процесса имеется очень большой, и нет нужды показывать все случаи орфографических отступлений от нормы и все колебания, отражавшие неустойчивость личного правописания Пушкина, в основных текстах его произведений, назначенных для широкой публики, точно также, как нецелесообразно восстанавливать или удерживать в них следы старых привычек слабой орфографии поэта, о которых мы говорили выше. Следовало бы серьезно подумать о том, как, не выходя из норм общепринятой орфографии пушкинской эпохи, показать особенности орфографии Пушкина в разных этапах ее развития от юношеской слабости до зрелости совершенных лет жизни поэта. Этот вопрос не решен и даже не поставлен достаточно ясно редакцией юбилейного издания сочинений Пушкина.

VII. То же следует сказать и о языке поэта. Он постепенно переходит от просторечных и разговорных норм к строгой литературности. Юбилейное издание имеет наклонность присвоивать текстам Пушкина те просторечные словоупотребления, от которых он уходил в процессе развития своего языка. Эта линия обработки текста особенно выделяется в VI и VII томах юбилейного издания. Приведу примеры из VI тома.

Покаместь в утреннем уборе,
Надев широкий боливар,
Онегин едет на бульвар (11),

Издания 1829 г. и 1837 г. дают: покамест. Ср. покаместь на страницах 38, 49, 98 и 172 юбилейного издания и покамест в изданиях 1830 г. (гл. II), 1828 г. (гл. V) и 1837 г. во всех соответствующих случаях.

О рожестве их навещать (81).

Издания 1828 г. и 1837 г. дают: о Рождестве.

Онегин, взорами сверкая,
Изо стола гремя встает (105).

Издания 1828 г. и 1837 г. дают: из-за стола.

В Москву на ярманку невест (150).

Издание 1837 г. дает: на ярмарку.

VIII. Так как в своем направлении и в окончательном итоге орфография Пушкина слилась с орфографией его эпохи, то редакторам нового издания сочинений Пушкина следовало поставить вопрос об отношении этого издания к орфографии времен Пушкина. Этот важный вопрос тоже не выяснен в замечаниях о правописании, данных в I томе юбилейного собрания сочинений Пушкина. „В настоящем издании, — заявляет редакция, — сохраняется

подлинная орфография Пушкина во всех тех случаях, когда замена подлинного написания современным создавала бы для нынешнего читателя неверное представление о звуковом составе или грамматической форме слова“ (т. I, стр. XI — XII). Но, во-первых, что такое подлинная орфография Пушкина? Возможно ли определять подлинное правописание поэта собранием из его рукописей орфографических отступлений от нормы, его ошибок в употреблении букв и окончаний? Не думаю. Во-вторых, можно ли отделить орфографию Пушкина от орфографии его эпохи? Этот вопрос не разъясняется и предыдущим замечанием о том, что в юбилейном издании сочинений Пушкина „сохранены некоторые особенности, отражающие живой язык Пушкина, с точки зрения его произношения, грамматической и лексической системы“ (стр. XI). Но дело в том, что наша орфография, как и многие другие орфографии, является особой системой, несомненно связанной с живым языком, но стоящей от него самостоятельно в виде особого построения. Орфография — это кодекс общепринятых правил правописания, отношение которых к живому литературному языку довольно условно. И если Пушкин писал: крепкий, стараго, что, ея, то это не значит, что он так и произносил эти слова. С другой стороны, написания: целует, ключница, поперег вовсе не обязывали говорить по буквам. Вообще же опираться в правописании слов на живой язык Пушкина — значит вступать в явный конфликт с орфографией его эпохи, т. е. проводить неорфографические, ошибочные написания, чему мы и видели примеры. Индивидуальная орфография Пушкина, или кого угодно, собственно перестает быть орфографией, если она не входит в общую систему современного автору письма. Всякая орфографическая система стремится к общности и единству, чтобы давать тексты удобочитаемые и легко понимаемые. Специфические черты правописания Пушкина чрезвычайно интересны для специалистов, как наблюдения его проницательного ума над живой и письменной речью, как показания его отношения к языку живому и книжному, но они не могут полагаться орфографической основой в издании, не рассчитанном на одних специалистов.

По практике юбилейного издания как будто выходит, что „подлинной“ орфографией Пушкина считается только правописание его рукописей, оторванное от правописания его печатных текстов. Мы думаем, что в этом случае юбилейное издание недооценивает важного, по нашему мнению главного, источника орфографии пушкинских текстов, — печатных произведений поэта, изданных при его жизни. Я полагаю, что в этих печатных текстах поэта нужно прежде всего искать орфографические каноны для установления текста в изданиях, подобных юбилейному. Остановлюсь на некоторых особенностях орфографии этих текстов.

1. В правописании гласных пушкинские тексты дают довольно последовательно в известной группе слов чередование звуков а и о: а в глаголах

вида несовершенного и о в глаголах вида совершенного, т. е. типы раждать, сгарать, содрагаться при родить, сгореть, содрогнуться. Эти старые правильные и показательные формы русских морфологических типов глагольных образований последовательно уничтожаются в юбилейном издании. См., например: догорают (I, 170), сгораю (II, 19). сгорая (II, 104; VI, 54), рождался (II, 32); рождает (VI, 22), рождало (VI, 92). Все данные случаи проверены мною по первопечатным изданиям, в которых неизменно стоит а. Странно, что издатели в этом значительном орфографическом образце обратили внимание только на ошибочное отступление от него, именно формы типа слогает, и совершенно отвергли настоящее пушкинское правописание: раждает, сгарает.

2. Во времена Пушкина и им самим довольно строго проводилось книжное правописание шипящих и ц с е под ударением в падежных окончаниях и в словообразовании. От этой исторической орфографии в юбилейном издании мы не замечаем никаких следов. Укажу, например, в первопечатных пушкинских текстах: ковшем („Руслан и Людмила“, изд. 1828 г., 10) мечем (11), отцев („Евгений Онегин“, изд. 1837 г., 21), рожек (31), ножем, лицем („Цыганы“, изд. 1835 г., 46). Юбилейное издание дает во всех указанных случаях сочетания с о.

3. Пушкин и его современники в производных от слов имя, время и под. сохраняли букву я. Юбилейное издание в словах этой группы частию сохраняет я, частию исправляет его на е. Например, в VI томе, в тексте „Евгения Онегина“ находим: имянно (81), имянин (108), безвремянный (130), но именины (93). Последняя орфография дается вопреки тексту 1837 г., который дает имянины. Таким образом, если бы редакция согласовала свой текст с печатными изданиями Пушкина, то получилась бы вполне последовательная орфография для образований от слова „имя“. Слово же безвременный в последнем издании „Евгения Онегина“ (1837) оказалось в исправленной форме с е, из чего видно, что орфография Пушкина уходила от старины и подходила к позднейшему, ставшему нашим, правописанию данных образований с буквою е.

4. Во времена Пушкина от коренных слов, кончающихся на з, с, ж, производные существительные на ик обычно писали с окончаниями щик, щина: прикащик, перепищик, разнощик, также: мущина и т. п. Поэтому в печатных изданиях „Евгения Онегина“ (например, 1829 г., 1837 г.) находим:

Встает купец, идет разнощик,
На биржу тянется извощик.

Также в печатных текстах „Руслана и Людмилы“ читаем:

Добился ты любви Наины,
И презираешь — вот мущины!

(см. издания 1820 г., 1828 г., 1835 г.).

Юбилейное издание в таких случаях не держится правописания пушкинских текстов и дает современную нам орфографию: разносчик, извозчик, мужчина (т. VI, 20; т. IV, 20).

5. В ряде слов во времена Пушкина не писался ь между согласными. Юбилейное издание не сохраняет в этих случаях пушкинского правописания. Вот примеры:

. Всё украшало кабинет
Философа в осьмнадцать лет (14).

Издания 1829 г. и 1837 г. дают: осмнадцать.

Съезжались каждый день верьхом (37).

Издания 1830 г. и 1837 г. дают: верхом.

. но любой роман
Возьмите и найдете верно. (41).

Издания 1830 г. и 1837 г. дают: возмите.

Которой посвящали мы
Прогулки средь вечерней тьмы (41).

Издания 1830 г. и 1837 г. дают: тмы.

Ср. во II томе юбилейного издания: тьме (18), тьма (34), во тьме (48, 109), возьми (49, 111), которым в печатных пушкинских текстах соответствуют написания: тме, тма, во тме, возми.

В приведенных типах написаний юбилейного издания резко бросается в глаза модернизация орфографической системы пушкинской эпохи, что едва ли можно допустить в издании „научном“, не популярном. Редакция несколько обезоруживает критику, заявляя, что „в тех случаях, когда расхождение между подлинной орфографией Пушкина и современной касается одной только орфографической стороны языка в узком смысле, соответствующие написания подлинника заменяются современными“ (т. I, стр. XII). Но разве орфографические типы раждать и родить стоят вне морфологии русского языка? Затем мы видим в практике юбилейного издания нередкие нарушения норм произношения, морфологии и семантики пушкинской эпохи и самого Пушкина.

В юбилейном издании мы находим, например, написания: цензуре (VI, 30), фармазон (32) вм. ценсуре, фармасон, которые имеем в печатных пушкинских текстах. Можно ли здесь ограничивать разницу слов только буквами, не касаясь произношения данных слов, а в последнем случае и значения?

Юбилейное издание исправляет пушкинские формы соседы на соседи (VI, 83, 108), проповедывал на проповедовал (VI, 79), забывая и морфологию и историю языка. Оно подменяет „нежданые“ эпиграммы Пушкина „нежданными“ (VI, 7), переводя прилагательное в причастие и давая иные оттенки значения.

Даже в таких случаях, как отдельные и слитные написания слов, нельзя видеть простую техническую разницу письма. Юбилейное издание дает нередко слитные написания вместо раздельных, которые мы встречаем у Пушкина. Например: вослед (II, 20; VI, 29, 103), набекрень (II, 40). Но, во-первых, если Пушкин употреблял форму на бекрени (ср. II, 47), то для него естественно было написать на бекрень отдельно, как слово с признаками склонения. Во-вторых, в эпоху Пушкина и долгое время после нее понимание слов языка было более конкретным, почему существительные яснее выделялись в значениях слов при предлогах. Наречные понимания соединенных с предлогами существительных — особенность позднейшей эпохи, например, нашей, эпохи отвлеченного мышления. Поэтому для орфографии Пушкина и его времени имеют полное историческое и частию грамматическое оправдание такие раздельные написания, как: сей час („Борис Годунов“, изд. 1831 г., 37, 40), тот час („Евгений Онегин“, изд. 1830 г., гл. II, 17), сего дня („Повести Белкина“, изд. 1834 г., 65). Замечательны колебания Пушкина в этой области отдельных и слитных написаний и переход его в позднейших и исправленных текстах от раздельности к слитности: тотчас, вдали, встарину, поутру, навремя и под. Например, в „Кавказском пленнике“ изд. 1822 г. находим: В дали раздался шумный гул (14). В дали сверкает горный ключ (14). В издании 1835 г. видим здесь слитное написание: вдали. В издании „Евгения Онегина“ 1830 г. мы видели раздельное написание: тот час; то же самое место в издании 1837 г. показывает слитное написание: тотчас.

Вникая в случаи слитных и отдельных написаний в текстах Пушкина, мы найдем ясные признаки различения поэтом в этих видах написания 1) значения, 2) смысловых и интонационных акцентов, 3) особенностей грамматической формы. Мы полагаем поэтому, что данная сторона в текстах Пушкина требовала бы серьезного внимания и бережной охраны. Неосторожны, по моему мнению, такие, например, поправки:

На время рок тебя постиг (IV, 13).

„Руслан и Людмила“, изд. 1820 г., стр. 18, дает: навремя (т. е. временно). То же в изд. 1828 г., стр. 19 и в изд. 1835 г., стр. 18.

Благослови, господь,
Тебя и днесь и присно и во веки (VII, 18).

Изд. 1831 г. дает: вовеки (т. е. вечно).

Итак, в эту переходную эпоху Пушкин не стоял на формальной линии старых общепринятых раздельных или новых нарождающихся слитных написаний, но чутко отличал значения и угадывал направление, в котором происходит движение языка и письма. Формальный подход к этим написаниям и нивелировка их на современный лад, проводимая в юбилейном издании, лишает нас возможности следить за развитием

явлений языка в текстах Пушкина и за значением его словоупотреблений.

Вообще же правильное решение сложного вопроса об орфографии текстов Пушкина в критическом издании его сочинений должно опираться не на случайные наблюдения и правила, преподанные в форме какого-то канцелярского распоряжения, а на всестороннее изучение трех основных источников, определяющих правописание нашего поэта: 1) существующих в его эпоху норм литературного письма, 2) печатных текстов произведений Пушкина, изданных в его время, 3) сохранившихся после поэта его рукописей. При недостаточном учете и при слабой критике всех этих данных, орфография издаваемых текстов всегда окажется однобокою и хромою.

IX. В области пунктуации юбилейное издание можно упрекнуть в промахах двоякого рода: 1) оно нередко сохраняет недописки пушкинского текста и вообще ошибки в знаках, которые были исправлены в более поздних печатных изданиях; 2) оно, изменяя пунктуацию печатных изданий, позволяет себе устанавливать собственную пунктуацию в тексте Пушкина, т. е. давать ему такое логическое, синтаксическое и интонационное истолкование, которое не придавалось автором.

Приведу примеры недочетов первого рода. В текстах „Евгения Онегина“ не находим запятых при вводных словах: может быть, право, кажется.

Онегин, добрый мой приятель,
Родился на брегах Невы,
Где может быть родились вы,
Или блистали, мой читатель;
Там некогда гулял и я:
Но вреден север для меня (6).

В изданиях 1829 г. и 1837 г. слова „может быть“ стоят между запятыми. Кроме того, эти издания после слова „читатель“ имеют знак восклицания, которым Пушкин несомненно подчеркнул повышенное интонационное обращение к читателю. Переделывать здесь пунктуацию, конечно, совсем не следовало. Интонационными показаниями поэта нужно дорожить, а не изглаживать их следы.

Всё это ныне обветшало,
Не знаю право почему (32).

В издании 1837 г. слово „право“ стоит в запятых.

Но я бы кажется желал
Печальный жребий свой прославить (49).

В изданиях 1830 г. и 1837 г. слово „кажется“ стоит в запятых.

Так же, вопреки печатному пушкинскому тексту, в юбилейном издании пропускаются запятые при перечислении с союзом и.

Что было для него измлада
И труд и мука и отрада (8).

В издании 1837 г. перечисляемые слова разделены запятыми.

Но разлюбил он наконец
И брань и саблю и свинец (21).

В издании 1837 г. после слов „брань“ и „саблю“ стоят запятые.

Вы видим, что юбилейное издание дает в отношении пунктуации недоработанные тексты вместо окончательно установленных.

Еще менее можно одобрить переиначивание значения пушкинского текста постановкой новых знаков препинания вместо закрепленных в печатных изданиях. Вот примеры:

Онегин был по мненью многих
(Судей решительных и строгих)
Ученый малый, но педант:
Имел он счастливый талант
Без принужденья в разговоре
Коснуться до всего слегка. (7).

Издания 1829 г. 1833 г. и 1837 г. после „педант“ имеют точку. Точку дает и черновая рукопись (217). Иначе и быть не может. Трудно понять, кто додумался, что дальнейшие слова дают объяснение того, что значит слово „педант“ и поставил после него двоеточие? Такое искажение пунктуации и значения пушкинского текста совершенно нетерпимо.

Легко мазурку танцовал,
И кланялся непринужденно;
Чего ж вам больше? Свет решил. (7).

Издания 1829 г., 1833 г. и 1837 г. после слова „непринужденно“ имеют двоеточие. Оно издавна означало в русской пунктуации сопоставление и вывод (с одной стороны воспитание Онегина, с другой — требования „света“). Здесь пунктуация Пушкина была изменена не потому что она неправильна, а потому, что ее не поняли. Никак нельзя одобрить такого легкого, небрежного отношения к тексту поэта.

Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь,
Так воспитаньем, слава богу,
У нас немудрено блеснуть (7).

Издания 1829 г. и 1837 г. после 2-й строки имеют двоеточие, указывающее на причинную связь мыслей; в них после первой строчки необходима запятая, неизвестно почему отсутствующая в юбилейном издании.

О вы, почтенные супруги.
Вам предложу свои услуги (17).

В изданиях 1829 г. и 1837 г. после слова „супруги“ стоит знак восклицания.

Мне памятно другое время!
В заветных иногда мечтах
Держу я счастливое стремя.
И ножку чувствую в руках (19).

Издания 1829 г. и 1837 г. имеют двоеточие в конце первой строчки, в конце третьей строчки в издании 1829 г. нет никакого знака, в издании 1837 г. стоит запятая.

Мы полагаем, что текст Пушкина должен быть точно, добросовестно издан как в отношении орфографии, так, в частности, и относительно пунктуации; класть же его на музыку, с произвольными интонациями п паузами — не дело научного издания.

Иди же к невским берегам,
Новорожденное творенье,
И заслужи мне славы дань:
Кривые толки, шум и брань! (30).

В издании 1837 г. в конце второй строчки стоит знак восклицательный; восклицания в конце нет ни в издании 1829 г., ни в издании 1837 г. Опять вольная перестройка смысла и музыки пушкинской речи. Она не ограничивается, конечно, приведенными примерами, но идет и дальше. Я не буду выходить, однако, из пределов текста I главы „Евгения Онегина“, хотя и в ней показываю далеко не все промахи редакции и корректуры в постановке знаков препинания.

Довольно неблагополучно оказалось положение с пунктуацией и в тексте „Бориса Годунова“ (т. VII юбилейного издания).

Дух отрицания и сомнения, какой-то странный негативизм владеет редакцией и здесь при передаче пунктуации, находящейся в печатном издании 1831 г., в общем весьма правильной, строгой и точной. Если в печатном тексте стоят знаки препинания, то они вынимаются; если их нет, то они ставятся. Если у Пушкина стоят одни знаки препинания, то на место их ставятся другие. Вот несколько примеров такой не очень деликатной расправы с пушкинской пунктуацией в тексте „Бориса Годунова“. Цитаты беру по изданию 1831 г.

Что ежели Правитель, в самом деле,
Державными заботами наскучил. (3).

В академическом издании запятые при вводных словах уничтожены.

И, возвратясь, я мог единым словом
Изобличить сокрытого злодея (4).

В академическом издании запятые при деепричастии вынуты.

Так точно Дьяк, в приказах поседелый,
Спокойно зрит на правых и виновных. (15).

В академическом издании запятых при сокращенном придаточном предложении нет.

Нельзя забывать, что переделка и взаимная замена таких знаков, как точка, точка с запятой и двоеточие, совершенно изменяют логические отношения частей текста и дают иное его понимание. Особенно неуместно заменять авторское двоеточие, определяющее причинную связь предложений, другими знаками. Между тем мы нередко видим на месте авторского двоеточия или точку, или точку с запятой, или запятую, или же знак вопроса. Вот факты:

Печальная монахиня-царица,
Как он тверда, как он неумолима:
Знать сам Борис сей дух в нее вселил (2—3).

В академическом издании вместо двоеточия стоит точка.

Недаром многих лет
Свидетелем господь меня поставил
И книжному искусству вразумил:
Когда нибудь монах трудолюбивый
Найдет мой труд усердный, безымянный. (13—14).

В академическом издании вместо двоеточия стоит точка с запятой.

Минувшее проходит предо мною —
Давно ль оно неслось событий полно,
Волнуяся, как море-окиан?
Теперь оно безмолвно и спокойно:
Немного лиц мне память сохранила,
Немного слов доходит до меня. (14).

В академическом издании двоеточие совсем некстати заменено запятою.

И часто
Я угадать хотел, о чем он пишет:
О темном ли владычестве татар?
О казнях ли свирепых Иоанна?
О бурном ли новогородском вече?
О славе ли отечества? Напрасно:
Ни на челе высоком, ни во взорах
Нельзя прочесть его сокрытых дум. (15).

В академическом издании на месте первого двоеточия довольно неожиданно стоит знак вопроса, на место второго — точка.

Вот еще замечательное „исправление“ пушкинской пунктуации.

Ну, вот о чем жалеет,

Вот это место в „исправленном виде“:

Ну вот о чем жалеет?

Любопытно было бы знать: кто и почему поставил этот знак вопроса, разлагающий монолог на диалог и переводящий интонацию легкого упрека на вопросительную?

X. Для характеристики критических приемов юбилейного издания я остановлюсь на VII его томе и в нем ограничусь „Борисом Годуновым“, для которого имею под руками первопечатный текст 1831 г. Сначала, читая этот текст вместе с изданным, я находил, что юбилейное издание довольно точно передает печатный текст пушкинского времени, хотя и с большими отступлениями в пунктуации, о чем я уже говорил. Затем стали встречаться мелкие несовпадения, например, форма воздвижится (стр. 11 юбилейного издания) вм. воздвижется (стр. 9 изд. 1831 г.). Последняя, правильная форма находится и в черновом варианте (271). Затем мне стали встречаться гораздо большие разногласия в словах и формах слов между академическим изданием и изданием 1831 г.

Нас издали пленяет слава, роскошь
И женская лукавая любовь (20).

В издании 1831 г.: пленяют.

Вообще страница 20-я академического издания значительно расходится с текстом 1831 г. Здесь, судя по пунктуации, часть сцены с Пименом и Григорием в Чудовом монастыре вынута из издания 1831 г. и заменена текстом „Московского Вестника“ 1827 г. ради сохранения форм „игуменом“, „игумену“.

Кромешники в тафьях и власяницах
Послушными являлись чернецами,
А грозный царь игуменом смиренным (20).

В издании 1831 г.: игумном богомольным.

Он говорил игумену и братьи. (20).

В издании 1831 г.: игумну и всей братье.

Об использовании в данном случае текста „Московского Вестника“ в комментариях говорится так: „Несмотря на то, что чтения: «игумном», «игумну» несомненно внесены в текст Б. Г. если не самим Пушкиным, то во всяком случае с его согласия, мы удерживаем в основном тексте «игуменом», «игумену». В одной из заметок 1830 г. Пушкин пишет: «Вот уже 16 лет, как я печатаю, и критики заметили в моих стихах 5 грамматических ошибок (и справедливо). Я всегда был им искренно благодарен и всегда поправлял замеченное место». В качестве одного из таких «замеченных мест» Пушкин приводит «игумену» вм. «игумну». Неизвестно, кто указал Пушкину на эту ошибку, но указание во всяком случае было неверным, так как хотя склонение слова «игумен» по типу слов с беглой гласной и встречается в просторечьи (ср. фамилию Игумнов), этимологически пропуск гласной здесь не имеет никаких оснований

и в обычном литературном языке «игумен» склоняется без изменения основы. В устах Пимена это церковное слово вовсе не должно было звучать просторечно“. Дальше дается ссылка на Ф. Е. Корша, оставившего заметку о том, что Пушкин напрасно верил критикам, которые указывали такие ошибки как „игумену“ вм. „игумну“, и приводится заключение редактора: „Это служит достаточным основанием для восстановления в основном тексте тех форм, которые Пушкин заменил в Б. Г. другими по неудачному совету кого-то из его знакомых“ (стр. 431—432).

Все эти рассуждения слишком субъективны и решительно не дают достаточных оснований для того, чтобы „исправленный“ пушкинский текст заменять более ранним, от которого поэт отказался, и таким образом нарушать целостный текст 1831 г. Автор комментариев даже сомневается, принадлежит ли „исправленное место“ самому Пушкину, но приведенная им цитата из заметки 1830 г., кажется, говорит об этом достаточно ясно. И, наконец, кому же поэт поручил бы исправлять текст, где приходилось сделать не простую буквенную замену слов, а нужно было перестраивать целые стихи? Если нашим пушкинистам до сих пор неизвестно, кто указал Пушкину ошибку в употреблении косвенных падежей слова „игумен“, то, значит, мы лишены одного из важнейших фактов для суждения об этом вопросе, и это обязывает к сдержанности в его решении, а не к смелости и признанию неважности критического замечания.

Комментатор признает, что замечание „во всяком случае было неверным“, так как „в обычном литературном языке «игумен» склоняется без изменения основы“. В свою очередь мы признаем это заявление совершенно необоснованным, потому что редактор „Бориса Годунова“ в VII томе академического издания сочинений Пушкина забывает о хронологии явлений языка. Допустим, что в наше время тип склонения „игумен — игумена“ в литературном языке является господствующим. Можно ли однако это состояние переносить на сто лет назад, ко временам Пушкина? Вопрос о склонении слова „игумен“ в истории русского языка, ближайшим образом в эпоху Пушкина, требовал специального исследования, без которого никак нельзя было принимать решений, подобных тому, которое допущено редактором „Бориса Годунова“ в академическом издании.

Насколько нам известно, многие авторы и во времена Пушкина, а также и писатели предыдущей эпохи, употребляли форму склонения игумен — игумена, однако в 20-х и 30-х годах XVIII в. тип игумен — игумна имел за себя достаточно авторитетные показания, на основании которых его можно было считать более литературным. Во-первых, он был утвержден „Российской грамматикой“ Ломоносова, в которой находим: „Поставлен в игумны, взят в солдаты. “ § 201 (см. „Сочинения“, изд. 1898 г., т. IV, 91). Так как грамматики Греча и Востокова в изданиях времен Пушкина не давали достаточно ясных показаний

о склонении слова „игумен“, то естественно в литературных кругах, соприкасающихся с поэтом в жизни и в печати, могли быть сторонники того и другого употребления; тем более, что некоторые старые грамматики так излагали вопрос о склонении слов данного типа, что формы с пропуском е оказывались обязательными. Таково, например, „Новейшее начертание правил российской грамматики. “ И. Орнатовского (Харьков, 1810). Здесь на стр. 79 говорится: „Имена, кончающиеся на ец, ен, ок, как в родительном единственном, так и во всех прочих падежах обоих чисел букву е и о исключают, напр, отец, отца, отцу, отцы. “ При этом правиле показаны исключения, в числе которых нет слова „игумен“. Очевидно, что преподающие и учащиеся по этой грамматике должны были склонять данное слово по типу „игумен — игумна“.

Из писателей на Пушкина могли влиять Карамзин (в текстах, появившихся до „Истории государства Российского“), Вяземский, Надеждин, как показывают следующие примеры.

„В двух комнатах стоят алебастровые изображения всех наших князей и государей от самаго Рюрика, сделанные с медалей, которые не весьма удачно изобретены художником. На пример, Святослав, чудесный герой своего времени, столь прекрасно и живо описанный Нестором, изображен каким-то смиренным игумном: ни одной черты геройской!“1 „Марков не строго покорялся затворничеству, предписанному дипломатическим игумном“.2 „В разговоре с игумном, он (патриарх) является во всей простоте доброго старца“.3

В раскаяньи сердца к игумну бежит
И пал перед ним на колени.4

Несколько позднее, в „Общем церковно-славяно-российском словаре“ Петра И. Соколова, вышедшем в 1834 г., склонение слова „игумен“ с выпадением е показано, как единственное литературное, несмотря на то, что академические словари, на которых построен труд Соколова, указывали для русского литературного языка две формы: игумена к игумна. Итак, история языка говорит за поправку Пушкина, а не за его комментатора.

Я, однако, держусь того мнения, что как бы ни был решен вопрос о склонении слова „игумен“ во времена Пушкина, тексты поэта в научном издании должны оставаться неприкосновенными. Комментаторы не должны вносить в продукты творчества Пушкина своей личности, и в данном случае сводка разных редакций является соавторством.

Всякие поправки могут вноситься в текст только подстрочно, с точным указанием, откуда они берутся. Защите их должно посвятить особый комментарий. Текст писателя должен быть чистым, единым, а не сводным из данных, которые извлечены из обработок разных периодов.

Позволим себе привести еще несколько примеров и сказать несколько слов об исправлениях „Бориса Годунова“ в юбилейном издании.

Немного слов доходит до меня (стр. 14 изд. 1831 г.)

В академическом издании: доходят.

А сын его Феодор? На престоле
Он воздыхал о мирном житии
Молчальника (20).

В академическом издании невполне грамотная форма: о мирном житие.

К его одру, царю едино зримый,
Явился муж необычайно светел (стр. 20—21).

В академическом издании наречие едино заменено прилагательным едину.

Вдруг между них; свиреп, от злости бледен,
Является Иуда Битяговский (22).

В академическом издании находим: между их.

В комментарии указывается ряд грамматических разночтений между рукописью Пушкина и печатным текстом 1831 г. В последнем, например: вокруг него, противу них, между них. В рукописи: вокруг его и т. д. Эти исправления печатного текста, по указанию автора комментария, „несомненно должны быть устранены из основной редакции трагедии“, так как они приближают текст Пушкина „к нормальному языковому типу“ и от них „страдает пушкинское просторечье“ (стр. 431). Но разве Пушкин дорожил „просторечием“ больше, чем литературными формами русского языка и неужели, употребивши раз „просторечную“ форму, он не мог отказаться от нее в пользу литературной?

„Покайтеся!“ народ им загремел. (23).

В академическом издании: завопил.

Сей повестью плачевной заключу
Я летопись свою (23).

В академическом издании: мою.

В академическом издании: к заутренни — форма любопытная для указания личного языка Пушкина, но совсем не литературная.

А между тем отшельник в темной келье
Здесь на тебя донос ужасный пишет (24).

В академическом издании: в темной кельи. Странно, что форма о житии переделывается на форму о житие, а с формой в келье производят обратную переделку!

Как молотком стучит в ушах упреком (30).

В академическом издании: упрек.

Что пользы в том, что явных казней нет,
Что на полу кровавом всенародно
Мы не поем канонов Иисусу (50).

В академическом издании: на колу.

„Полюбишь его, дитя наше ненаглядное, забудешь Ивана королевича“ (54).

В академическом издании: своего королевича.

Нет, мой отец, не будет затруднений (66).

В академическом издании: затрудненья.

Ручаюсь я, что прежде двух годов
Весь мой народ и вся Восточна церковь
Признают власть наместника Петра (66).

В академическом издании: вся северная церковь.

Музыки гром не призывает нас (76).

В академическом издании:

Мазурки гром не подзывает нас.

В комментариях отмечается чтение последнего печатного текста в числе вероятных опечаток, искажающих подлинный текст. „Осторожнее, говорит автор комментария, предпочесть для основного текста второе из этих чтений, как несомненно пушкинское“ (431). Но какая же осторожность в предпочтении ранней рукописи позднейшему печатному тексту? Между тем почти все отступления академического издания от печатного текста 1831 г. утверждаются на этой весьма сомнительной осторожности и довольно субъективном заподозривании достоверности печатного текста.

Сам же комментатор устанавливает, что та именно рукопись, по которой печатался „Борис Годунов“ под наблюдением П. А. Плетнева, до нас не дошла (427). Значит, самой авторитетной по времени рукописи мы не имеем, а тексты ранних рукописей Пушкин естественно мог пересматривать и исправлять. Поэтому упорно держаться текста этих ранних рукописей нет оснований. Например, почему чтение северная

церковь лучше чтения восточная церковь? Восточная, „греко-кафолическая“ и западная, „римская“ церковь — старые исторические термины, всем известные, общепринятые. Но что значит „северная церковь“? Это свободное лексическое сочетание, невполне ясное и точное. Почему же на веки вечные оно должно быть закреплено в текстах Пушкина, когда он его удачно исправил? Точно также замена частного термина „мазурка“ общим „музыка“, с характерным Пушкинским ударением, могло иметь оправдывающие основания. Мы знаем, что народный польский танец „мазурка“ вошел в придворный оборот довольно поздно, во времена польского короля Августа III, избранного частью польской шляхты в 1733 г. и признанного сеймом 1736 г., отличавшегося склонностью к роскоши и увеселениям. Ясно, что говорить о „мазурке“ как танце польской знати в начале XVII века было невозможно. Вероятно, кто-нибудь указал это Пушкину, и он исправил свой анахронизм.

Бросается на колена (85).

В академическом издании: на колени.

Не мнишь ли ты коленопреклоненьем,
Как девочки доверчивой и слабой
Тщеславное мне сердце умилить? (85).

В академическом издании: как девочке. В комментариях объясняется, что хотя форма на и дана во всех источниках, но исправление текста сделано потому, что „Пушкин мог написать «девочки» и в значении дательного падежа“ (430). Но синтаксическая конструкция: умилить сердце девочки так же возможна, как умилить сердце девочке. Сравните: умилить сердце сестры, брата, отца и умилить сердце сестре, брату, отцу. Первые обороты несомненно употребительнее вторых. В первой конструкции выдвигается качественное значение: сердце девичье, братское, отцовское. Можно думать, что Пушкин, употребляя форму девочки, не связывал ее тесно со словом мне, но только со словом сердце, и хотел характеризовать качества этого сердца. Здесь всё словесное сочетание сложилось у него невполне стройно, но если мы упорядочим его подстановкой дательного падежа вместо родительного, то мы не удержим вполне смысла, сохранившегося в тексте словоупотребления и изменим синтаксический и смысловой центр фразы: сердце девочки доверчивой и слабой. Вообще нужно признать, что „исправлять“ Пушкина трудно, опасно и, главное, поздно.

Но чем, нельзя ль узнать,
Клянешься ты? не именем ли бога,
Как набожный приемыш езуитов. (88).

В академическом издании: приимыш.

Теперь твоя душа,
О мой отец, утешилась и в гробе (92).

В академическом издании: утешится.

Помощь
Нужна моим усердным воеводам (95)

В академическом издании: помочь.

Ты грешному погибели не хочешь (97).

В академическом издании: грешнику.

Там помолись ты над моей могилой,
Бог милостив — и я тебя прощу (99).

В академическом издании: могилкой, милостлив.

Я — признаюсь — не смел поднять очей,
Не смел вздохнуть, не только шевелиться (102).

В академическом издании: шевельнуться.

„А мы ведь православные“ (105).

В академическом издании: а ведь мы.

„Я стоял на паперти и слышал, как дьякон завопил. “ (108).

В академическом издании: диакон.

На площади, где человека три
Сойдется — глядь — лазутчик уж и вьется (115).

В академическом издании: сойдутся. Нарушена внутренняя рифма.

„Входит несколько ляхов“ (119).

В академическом издании: входят.

А я за всё один отвечу богу (127).

В академическом издании: Я, я.

„Двери заперты — крики замолкли — шум продолжается“ (142).

В академическом издании слов, выделенных курсивом, нет.

В приведенных отступлениях от текста 1831 г. только часть разночтений объясняется комментатором (428—432). Эта часть покрывается общим принципом: несомненно пушкинское, находящееся в его рукописи. Некоторые отступления не выяснены, и читатель, принимая их, должен полагаться только на авторитет редакции.

В части поправок заметно предпочтение просторечных пушкинских вариантов перед литературными. Таковы, кроме указанных: колени вм. колена, приимыш (псковское диалектическое) вм. приемыш, помочь вм. помощь, милостлив вм. милостив. Часть поправок мотивируется, часть дается без всяких объяснений. Например, редактор отстаивает и устанавливает в тексте синтаксический оборот: Не много слов доходят до меня, с формой множ. ч., известной по рукописям, против печатного

издания 1831 г., в котором дана форма единств. ч.: доходит (43). Неизвестно, чем объясняются дальнейшие поправки: человека три сойдутся, вм. сойдется, входят несколько ляхов вм. входит. В печатном тексте, во всяком случае, замечательно, проведенное последовательно, более литературное употребление при данных оборотах форм множ. числа в глагольном сказуемом.

XI. На этом закончим наши замечания и позволим себе сделать несколько выводов из сказанного.

1. Рассмотренные нами тексты юбилейного издания („Евгений Онегин“, „Борис Годунов“) нельзя признать стабильными, каноническими, так как они не имеют хронологического единства и являются сборными из редакций разного времени печатных и рукописных в отношении содержания, орфографии и языка. В этом случае, при условии соединения элементов лексики, орфографии, фонетических и морфологических форм языка из рукописей и печатных изданий в единое целое, редакция уже не передает работу Пушина, а продолжает от себя его творческие процессы окончательной художественной обработки текста, и литературная личность поэта загораживается личностью редактора.

Вообще мы полагаем, что личный вкус и усмотрение редакторов не дожны иметь места при установлении текста Пушкина, что редактор должен быть строго отделен от автора, и, повторяем, что результаты всех своих исследований, хотя бы самые бесспорные, редактор может вносить только в примечания, в комментарии, но не в авторский текст. Во всяком случае, мы, читатели, должны всегда точно знать: 1) как написал А. С. Пушкин и 2) совсем отдельно: какие изменения в его тексте предлагает тот или другой редактор его сочинений.

2. В отношении орфографии тексты юбилейного издания не дают выдержанной системы правописания. Орфография эпохи, в русле которой протекало и развивалось правописание Пушкина, нисколько не отражена в юбилейном издании, так что выходит будто Пушкин писал по Гроту (рождает, дышит), и по новейшим справочникам (мечом, охтинка). Пресловутые правила правописания, составленные для текстов Пушкина, не устанавливают твердых филологических основ передачи этих текстов, что вызывает большой разнобой в правописании вышедших томов. Историческая сторона пушкинской орфографии в этих правилах совсем упущена из виду. Все они вращаются или в сфере фактов не орфографического порядка (произношение и язык), или в ряде мелочей, в решении которых обнаруживается формальность, противоречия и недостаточное различение фактов письма от фактов языка, случайных написаний от написаний, определенных орфографическими нормами.

3. Важный вопрос о правописании рифм в текстах Пушкина не привлек со стороны редакторов достаточного внимания, на практике он разрешается ими невполне удовлетворительно, с нарушением письма и произношения пушкинских рифм.

4. В личном правописании Пушкина юбилейное издание выдвигает преимущественно отрицательные элементы (слогает, истинна, изьяснить, сёлы, письмы), результаты орфографических недочетов, бывшие не постоянным, но преходящим явлением в движущейся и совершенствующейся орфографии поэта.

5. В погоне за раритетами, в окончательно обработанные тексты поэта редакторы юбилейного издания охотно вводят просторечные особенности его языка из рукописных текстов (Рожество, ярманка, изо стола, вокруг его, к заутренни, помочь и т. под.). Они несомненно принадлежали личному языку Пушкина, употреблялись им как элементы общего русского языка, но никогда не приравнивались к книжному литературному языку, тем более никогда ему не предпочитались. Введение их в обработанные тексты из рукописных — крупный промах редакторов юбилейного издания.

6. Пунктуация Пушкина, установленная в печатных текстах его произведений, не оценена редакторами юбилейного издания. Она передается неточно. „Исправления“ этой пунктуации большею частию произвольны, иногда даже неграмотны и изменяют смысл и отношения синтаксических частей текста или его интонации и, таким образом, передают текст Пушкина в искаженном виде.

7. Корректурная сторона юбилейного издания не стоит на безукоризненной высоте. Опечатки в нем встречаются: например, в 1 томе: херувимов жарить пушками вм. в херувимов (63), тдадим вм. отдадим (248); в IV томе: такой беде вм. в такой беде (34), совсем вм. своем (148); в VI томе: простак — без знака препинания вм. простак — с точкою (119), музою вм. музой (141), нравоученья — с точкою вм. запятой (174). Списка опечаток нет ни в одном томе.

8. Внешняя сторона издания великолепна: шрифты, бумага, печать прекрасны; переплеты, портреты, снимки с рукописей исполнены превосходно. Было бы желательно иметь несколько больше снимков с беловых рукописей, особенно ранних и последних годов жизни Пушкина, чтобы видеть его орфографию в первых и последних этапах ее развития, а также образцы почерка — спешного и старательного, домашнего и официального.

1 „Известия Академии Наук СССР, Отделение общественных наук“, 1937, № 2/3, стр. 503—568.

1 Цифра в скобках здесь и ниже обозначает страницы.

1 Цитирую по более авторитетному тексту „Временника Пушкинской Комиссии“ (т. 1, 1936, стр. 7), а не по „исправленному“ редактором юбилейного издания.

1 Карамзин. „Исторические воспоминания и замечания на пути к Троице“, 1803 („Сочинения“, изд. 3-е, М., 1820, т. IX, стр. 229).

2 Вяземский. „Фон-Визин“, гл. V („Сочинения“, т. V, стр. 54). Книга о Фонвизине окончена Вяземским в 1830 г.

3 Н. Надеждин. „Борис Годунов. “ („Телескоп“, 1831, ч. 1, № 4, стр. 565).

4 И. Козлов „Легенда“ („Сочинения“, т. II, 1855, стр. 364).